|
— Если меня действительно подставляют, то убийства не случится, пока я не окажусь без алиби. — А ты окажешься, — шеф усмехнулся. — Не считай меня старым дураком. Я кивнул, еще неуверенно, не понимая до конца. — Ольга… Дверь в стене, которую я всегда считал дверью шкафа, открылась. Вошла Ольга, поправляя волосы, улыбаясь. Джинсы и блузка обтягивали ее тело особенно туго, как бывает только после горячего душа. За ее спиной я заметил огромную ванную с джакузи, панорамное окно на всю стену — наверняка, односторонне прозрачное. — Оля, справишься? — поинтересовался шеф. Имелось в виду что то, о чем они уже поговорили. — Сама? Нет. — Я о другом. — Справлюсь, конечно. — Становитесь спина к спине, — велел шеф. Спорить у меня желания не было. Хотя и засосало под ложечкой — я понял, что произойдет что то очень серьезное. — И откройтесь оба, — потребовал Борис Игнатьевич. Я прикрыл глаза, расслабился. Спина Ольги была горячая и влажная, даже сквозь блузку. Странное ощущение, стоять, касаясь женщины, только что занимавшейся любовью… любовью — не с тобой. Нет, у меня к ней не было ни малейшей влюбленности. Может быть потому, что я помнил ее в нечеловеческом виде, может быть потому, что мы очень быстро перешли к отношениям друзей и партнеров. Может быть из за столетий, разделивших наше рождение — что значит молодое тело, когда ты видишь пыль столетий на чужих глазах. Мы остались именно друзьями, не более. Но стоять рядом с женщиной, чье тело еще помнит чужие ласки, прижиматься к ней — странное ощущение… — Начали… — сказал шеф, может быть излишне резко. И произнес несколько слов, смысл которых я не понимал, слов на древнем языке, звучавшим над миром тысячи лет назад… Полет. Это и впрямь полет — будто земля ушла из под ног, будто тело утратило вес. Оргазм в невесомости, доза ЛСД прямо в кровь, электроды в подкорковые центры удовольствия… Меня затопило волной столь безумной и чистой, ничем не оправданной радости, что мир померк. Я упал бы, но сила, бьющая из поднятых рук шефа держала меня — и Ольгу, на невидимых ниточек, заставляла изгибаться, прижиматься друг к другу. А потом ниточки перепутались. — Ты уж извини, Антон, — сказал Борис Игнатьевич. — Но у нас не было времени на колебания и объяснения. Я молчал. Тупо, оглушено молчал, сидя на полу и глядя на свои руки — на тонкие пальцы с двумя серебряными кольцами, на ноги — стройные длинные ноги, еще влажные после ванны и облепленные слишком тугими джинсами, в ярких бело голубых кроссовках на маленьких ступнях. — Это ненадолго, — сказал шеф. — Какого… — я хотел выругаться, я дернулся, вскакивая с пола, но замолчал при первых же звуках своего голоса. Грудного, мягкого, женского голоса. |